Архиепископ Элистинский и Калмыцкий Юстиниан: «Нужно прощать других, а то Бог не простит нас»

Наш разговор с архиепископом Элистинским и Калмыцким Юстинианом получился интересным и насыщенным, впрочем, как и жизненный путь владыки.

Владыка, детство – особый период в жизни человека, когда он наиболее чувствителен к воздействию духовного мира. Острое ощущение причастности к иной реальности бывает нередко и у детей, не получающих никакого религиозного воспитания. Но с годами все это забывается, начинает казаться глупыми фантазиями. А у вас в памяти остались какие-то детские религиозные впечатления?

– Из того, что я помню (сколько мне тогда было, трудно сейчас сказать: четыре, пять лет), – это хождение в храм на родине, в Троицкую церковь. И запомнился момент, как я сейчас понимаю, где­-то середины литургии. Храм был полон людей, горящие свечи, лампады, паникадило… Просто зримо вижу и сейчас, как картинку. Думается, вот самое первое мое воспоминание, связанное с религиозными переживаниями. 

Помню, как я, впервые услышав, был поражен словами молитвы Господней «Отче наш»: «И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим». Почему­-то мое детское сознание настолько всколыхнули эти слова, что, оказывается, нужно прощать другого, чтобы тебя простил Бог. И, открыв для себя эту истину, я с книжкой в руке перебегал от одного члена семьи к другому и с горящими глазенками спрашивал: «Вы понимаете, что нужно прощать других людей, а то Бог не простит нас? Понимаете, что от того, любим ли мы других, зависит, будет нас Бог любить или нет?»

А какие еще значимые моменты из детства вам запомнились?

– Сейчас, приезжая на родину, я слушаю рассказы тех моих земляков, с которыми я был в одной группе в детском саду. Некоторых, к сожалению, уже нет в живых. А некоторые вспоминают (я и сам это хорошо помню), как я стал в песочнице что­-то строить. Это привлекло внимание воспитательницы, которая спросила: «Что ты строишь?» А это было после моего посещения Троице­-Сергиевой лавры. И я ответил: «Монастырь». – «Какой монастырь? Сейчас нет монастырей!» – «Нет, есть! Я знаю, я там был!» Чем поверг, конечно, воспитательницу в изумление и, наверное, в ужас: как ребенок в первой половине шестидесятых годов говорит, что строит монастырь?

Советская школа – очень сложное место для верующего ученика. В ее арсенале было много способов для того, чтобы заставить изменить свои убеждения. Пришлось ли вам с этим столкнуться?

– Я это чувствовал на себе. По отношению к ребенку что можно было сделать? Отобрать у родителей и отправить в детский дом? Но все-­таки это были шестидесятые-­семидесятые годы, не то время. Но ощущение своей инаковости само по себе было для детской психики тяжелой и ответственной ношей. Я понимал, что во всем классе и во всей школе я единственный в такой степени приобщен к церковной жизни, знал о Боге и о церкви столько, сколько не знали мои сверстники. И они знали обо мне, что я таков. Поэтому, когда по отношению ко мне возникали какие-­то отдельные всплески словесного негатива, они были общей частью атмосферы негатива по отношению к верующим. Например, директор восьмилетней школы мне прямо говорил о том, что на областном собрании директоров школ ему было поставлено на вид, что в его школе есть верующий ученик, который регулярно ходит в храм, и что ему было из-­за этого стыдно. Он говорил это мне, подростку тринадцати­-четырнадцатилетнему, с каким-­то визгом, криком. А потом на уроках старался, по-­своему даже неумно, не скрывая, снизить мне оценки по дисциплинам, которые преподавал – по физике, по черчению.

Мировоззрение советского человека предполагало, что научное знание несовместимо с религиозностью. Особенно идеологизировано было преподавание общественных наук. Но вы успешно получили высшее историческое образование в Ивановском государственном университете, хотя было известно, что вы верующий человек. Насколько велико было давление на вас именно со стороны структур, отвечающих за идеологию?

– Как мне казалось, в течение двух лет моего обучения не было известно о том, что я верующий, связанный с епархиальной жизнью человек. Но вот по весне, во время субботника, меня отозвала в сторону куратор группы и сказала: «К нам в деканат поступил звонок, что наш студент регулярно ходит на богослужения в Преображенский собор и стоит в алтаре. Обрисовали тебя внешне. Это правда?» И вот, когда было нужно решить, какой ответ дать, очень многое промелькнуло перед мысленным взором. Понимал, что вполне вероятен такой порядок событий: я признаюсь, что хожу в храм, меня исключают из комсомола, а потом находят повод, чтобы исключить и из университета. Это для меня было очень тяжело, потому что, проучившись два года, я вошел во вкус обучения, мне было интересно познание исторических наук. Но больше всего волновался о родителях, которые живут в небольшом городке, где все друг друга знают, где исключение из вуза воспринималось однозначно: исключают кого – людей, преступивших какие-­то правила и нормы. И моим родителям не объяснить сослуживцам по работе, соседям, что я не виноват в нарушении каких-­то законов или норм социалистического общежития, а вина моя только в том, что я верующий и хочу быть в церкви на службе. 

Все это стало мне вырисовываться со всей тяжестью: что же будет с моими родителями? Но сказать «нет» я тоже не мог. И сказал: «Да, это я!» Мой ответ привел в замешательство куратора группы. Она, видимо, не ожидала, что я признаюсь. И, сбиваясь, смущаясь, она стала давать мне советы, что вот, когда она бывает в других городах, особенно в Москве, Ленинграде, заходит в храмы, в том числе и во время службы, но вот здесь, в Иванове, нужно, чтобы меня не видели в соборе. 

Вероятно, я попал тогда под внимание спецорганов, но внешне на себе я этого никак не ощущал. Старался выполнить совет куратора группы, не участвовал в богослужении в соборе в качестве иподиакона, но в алтаре по­-прежнему молился. Как выезжал я с архиереем на приходы иподиаконствовать, так и продолжал это делать. Где-­то боялся. Не было дня, чтобы, подходя к университету, не думал: «А вдруг это будет последний день моего обучения?» Понимал, что хожу по тонкому льду, который в любой момент может проломиться. Но не алтарничать, не быть на богослужениях я просто не мог – это было выше меня. 

Ваше архиерейское служение в таком регионе, как Приднестровье, – неизбежная вовлеченность в сложные и острые политические процессы. Что было самым тяжелым для вас?

 – То, что я для Кишинева, для Бухареста казался гонителем молдаван, ненавистником Румынии и румын. И мне это было очень обидно. После завершения обучения в Московской духовной семинарии я учился на богословском факультете в Бухаресте и с большим уважением и любовью отношусь к румынской церкви, а обо мне говорили, что я ученик румын, но гонитель всего румынского и молдавского. А с другой стороны, порой неразумные люди в Приднестровье говорили, что я занимаюсь его румынизацией. То есть мне доставалось и слева и справа. Я был и «румын» и «гонитель румын»... 

Жизнь моя проходила так, что я должен был идти срединным путем, никого не обижая, стараясь сохранять мир и согласие, и вместе с тем воспринимался политиками как определенная сила – не только как архиерей, но и как неугодный для Румынии человек Москвы. Естественно, моя деятельность вызывала озлобление. В то время в прессе о себе приходилось постоянно читать злобные статьи, авторами которых были молдавские националисты, либо это шло со стороны Бухареста. То есть я с той стороны получал изрядную порцию просто откровенной клеветы, ушаты грязи. А в Приднестровье, по мере того как авторитет правящего архиерея стал расти, я стал вызывать некие опасения, что могу претендовать на власть не только церковную, а вообще оказывать влияние на политический курс республики. 

Вспоминается в связи с этим забавный случай: кто­-то запустил утку, что рассматривается вопрос о моем назначении министром госбезопасности Приднестровья... Смешно? А мне тогда было совсем не смешно, потому что со стороны определенных приднестровских структур я почувствовал холодок, последовали действия, которые осаживали, как им казалось, зарвавшегося епископа. Мол, слишком велик был его авторитет...

Каковы основные достижения периода вашего служения в Тираспольской и Дубоссарской епархии?

– Была выстроена, как мне кажется, неплохая, епархиальная жизнь. Где необходимо – созданы приходы. Если позволяла экономическая ситуация, строились новые храмы, как, например, замечательный собор в честь архистратига Божия Михаила в Рыбнице, в других местах строились храмы поменьше или приспосабливались под них какие-­то помещения – закрытые магазины, кафе. В одном селе даже сельскую баню приспособили под устройство церкви. Приходы стали присутствовать практически в каждом населенном пункте. Увеличилось количество духовенства, повышалась его образованность. Управляемость духовенством стала высокой и оперативной. Приднестровье ведь долгое время мыслилось в Кишиневе как окраина митрополии, порой туда ссылались те, кто считался неподходящим для служения в других местах. Были психически нездоровые люди. Были люди, явно не имевшие ни образования, ни желания учиться. И эти проблемы нужно было решать. Поэтому мне дорого то, что уровень духовенства в Приднестровье за время моего архиерейского служения там не только количественно, но и качественно подрос, появились люди с законченным семинарским образованием. 

После Приднестровья ваше архиерейское служение продолжилось в США. Соединенные Штаты – это ведь особая культура. К чему было сложнее всего привыкнуть?

– Вопрос этот ставит меня в затруднительное положение, потому что там, с одной стороны, очень много похожего на Россию; с другой – очень многое и отличается. Скажу так: мне для ассимиляции в США потребовалось не менее двух лет. И когда я разговаривал с людьми, прибывшими, подобно мне, в Соединенные Штаты, все в один голос говорили: два­-три года уходит на то, чтобы почувствовать себя хоть немного не чужаком США. Я не говорю, что за это время ты научишься ведению бизнеса, станешь вхож в какие­-то элитные круги, нет – я говорю просто об уровне среднего класса, что за два­-три года ты только начнешь понимать этих людей, целостно воспринимать, войдешь в их общественную жизнь.

Тяжело ли остаться православным, живя в Соединенных Штатах?

– И этот вопрос не из легких. С одной стороны, для жизни православного нет никаких внешних препятствий. Ты свободен в своей религиозной жизни, в США много православных юрисдикций, ты можешь выстраивать свою духовную жизнь по своему желанию. С другой стороны, православных там незначительное меньшинство, они до сих пор не играют значимой роли в общественно-­политической жизни, за исключением, может быть, представителей Константинопольского и отчасти Антиохийского патриархатов. 

Мне как человеку наблюдательному и с историческим образованием было понятно еще и то, что жизнь нынешних православных в США чаще всего не восполняется в полной мере новыми членами взамен ушедших в путь всей земли. Если не возникает новая волна притока православных эмигрантов, то сама по себе православная жизнь в США не воспроизводит себя в равном количестве. Этому есть много объективных и субъективных причин. Я думаю, что те, кто собирается уехать жить в США, должны твердо представлять, что им вряд ли удастся всерьез передать детям и внукам свою православную веру и традиции. Это связано еще и с тем, что сейчас, в отличие от русской эмиграции 1920-­х годов, люди не селятся вместе, как те, объединенные стремлением убежать от ужасов большевистской власти. 

Современные русские эмигранты не хотят жить на одной улице или даже в одном городке, у них нет стремления объединиться в общину и строить свой храм. Если даже волна эмигрантов после Второй мировой войны состояла из людей, стремившихся быть вместе, то нынешняя эмиграция состоит из людей, которые сами для себя избирают свой путь в новой стране, у них почти не бывает стремления к созданию землячеств, сообществ. То ли жизнь в СССР была так заорганизована, что любая мысль об этом вызывает у них отторжение, то ли есть другие причины, но до сих пор культурные, церковно­-общественные мероприятия, которые широко проходят у других национальных и религиозных общин в США, у русских православных не освоены и не развиты. Не говоря уже о том, что в Нью­-Йорке, деловой столице мира, до сих пор нет русского культурного центра, хотя кто там только не представлен. 

Вы, даже будучи в такой непростой стране, находили возможность для открытой православной миссии – например, Пасхальный крестный ход по улицам Нью-Йорка. Было ли сопротивление этому со стороны властей или просто обывателей?

– Вы знаете, в США нет препятствий для совершения религиозных обрядов, даже если они выносятся на улицу, как, например, совершение православного крестного хода, если это не нарушает общественный порядок. Если ты заранее обращаешься в местное отделение полиции, то никаких препятствий не будет. 

Но есть моменты, которые нужно учитывать. Так, Николаевский собор находится в Манхэттене и со всех сторон застроен высотными зданиями, «нависающими» над ним, – он как бы в глубоком «колодце». Поэтому пользоваться колокольным звоном уже невозможно, потому что каждый удар колокола будет бить звуковой волной по окнам окружающих храм квартир. И с этим нужно считаться. Совершение же крестного хода, даже в полуночи, и даже учитывая, что мы, с пением пасхальной утрени не спеша обходили квартал вокруг собора, то есть вся утреня пропевалась на ходу, громкое христосование на славянском, английском языках, праздничное пение – это не вызывало отторжения у наших соседей, скорее даже им нравилось. От многих из них я слышал: «Нам нравится, как вы это делаете, очень интересно».

Я не видел того, чтобы крестный ход привлек кого-­то к церкви, чтобы его можно было назвать миссионерским подспорьем, но нам радоваться Пасхе Христовой никто не мешал. 

После США – Калмыкия. Архиерейское служение в национальной республике России. Сложно оно дается?

– Пожалуй, и сложно, и нет. Сложно, потому что действительно нужно принимать во внимание, что ты являешься представителем религии, которая используется меньшинством граждан. Ты в России, но условия служения иные, чем в регионах с преимущественно русским населением. Кроме буддистского большинства, есть мусульмане, протестанты, потому что Калмыкия заселялась не только русскими. В Российской империи существовали условия, поощрявшие переезд туда из других регионов; в советские годы в эти края отправлялись считавшиеся неблагонадежными жители Прибалтийских республик. Власть отправляла таких людей подальше от их родных мест, поэтому там были немцы, представители Прибалтики. Они старались сохранить свою веру. В Калмыкии есть католики, протестанты, сейчас пытаются укрепиться Свидетели Иеговы. Население Калмыкии невелико, но в нем как в капле воды отражены те особенности, которые есть в религиозной жизни России.

Насколько важны традиция, преемственность, историческая память в церковной жизни?

– Я очень боюсь, что мы будем строить нашу церковную жизнь, не учитывая уроков прошлого. Очень не хочется, чтобы мы поступали по­-большевистски: сначала разрушать, а потом «наш новый мир» строить. Такого не должно быть в церкви; все должно плавно из одного в другое перерастать. Ведь мы должны исходить из уважения авторитета старших, их опыта. Не все в течение краткой человеческой жизни нужно стремиться сделать самому: многое нужно брать из накопленных сокровищ опыта, знаний жизни других поколений церковных людей. Только тогда наше сегодня и завтра будут устойчивы, когда они опираются на безусловную признательность предыдущим поколениям, которые сохраняли веру, в тяжелых условиях совершали служение. Если мы будем их опытом пренебрегать, то не избежим многих ошибок. И это будет грешно перед Богом и несправедливо по отношению к тем, кто до нас жил и служил в церкви и ради церкви.

****
Не все в течение краткой человеческой жизни нужно стремиться сделать самому: многое нужно брать из накопленных сокровищ опыта, знаний жизни других поколений церковных людей.

****
Те, кто собирается уехать жить в США, должны твердо представлять, что им вряд ли удастся всерьез передать детям и внукам свою православную веру и традиции. Современные русские эмигранты не хотят жить на одной улице или даже в одном городке, у них нет стремления объединиться в общину и строить свой храм.

Автор: Алексей Федотов, доктор исторических наук, член Союза писателей России